Продолжаем публикацию глав из книги писателя Михаила Кириллова-Угрюмова «Село Любец и его обитатели». Ранее было опубликовано начало главы «Последний бой села Любец».
…Наступила осень, а там — морозная и снежная (нам на руку) зима. Я собирал подписи и писал протестные письма ковровским и владимирским властям, во Владимирскую и Суздальскую епархии, на Центральное телевидение. Никакого ответа. В стране царил равнодушный беспредел, и мы с нашим маленьким ополчением на подмогу рассчитывать не могли.
Читайте новости и статьи в нашем ТГ-канале GorodKovrov. Подписывайтесь!
Летом следующего года мы почувствовали, что грядёт новая беда. А, оказывается, было уже всё решено! Тогда, после вахты в Сибири, я возвращался к жене в Любец. Подъехать к дому не смог.
Всё вокруг деревни было запружено автобусами, у ограды Храма ставились столы с пирогами и монтировалась трибуна. Воздушные шары и портреты Шри Чинмой всюду, всюду и всюду. К берегу Клязьмы стелились дорожки для участников ритуального заплыва. Новообращенные наши старухи бежали к столам расфуфыренные и весёлые. Только дети были не веселы и настороженно внимательны.
Трёхсотлетний Храм Успения Пресвятой Богородицы, удавленный визгливым шабашем, стоял осунувшийся и поседевший, как перед казнью.
Как-то вдруг стали особенно заметны кривые берёзы, выросшие в перестройку на его когда-то нарядной кровле. И вновь покосившиеся кресты. Тут уж в который раз я подумал: «Ну, вот и всё!»
На трибуну полезли сектанты и начальники. В мертвящей тишине кто-то покашлял и постучал в микрофон. Сухой щелчок ударил по ушам.
И тут за поймой спешащим эхом бабахнуло так, что река вздыбилась. Из поймы мчалась не просто гроза — во весь горизонт с запада наступало облако чернее ночи. Тьма в змеящихся трещинах рвущихся к расправе молний. Разом потемнело. Через мгновение на село обрушился потоп нескончаемой и страшной силы. В овраге заревел мутный поток, в водяной грохочущей темноте заметались перепуганные люди.
Автобусы рванули прочь. Всё, что в отступлении было брошено, исчезло в потоках воды…
«А кто соблазнит или обидит одного из малых сих, не детей только, но и всех верующих в Меня в простоте сердца, тому лучше было бы, такому соблазнителю, если бы повесили ему мельничный жёрнов на шею… и потопили его во глубине морской».
Гроза ушла, ливень кончился.
Около Храма, умытого и помолодевшего, никого не осталось. Больше секта не возвращалась. Никогда!
Юное ополчение варило на берегу Клязьмы уху, пекло картошку и ликовало. Серьёзные пацаны постарше пили с победой самогонку. С хрустким молодым чесноком. Потом многие из них уйдут на войну в Чечню и Сербию, несколько ребят не вернутся.
Говорят, что тогда к их костру подошёл посидеть кто-то высокий и молчаливый, в дождевике с опущенным на лицо капюшоном. Ел картошку и пил чай, прикрыв теплой полой плаща засыпающего белобрысого мальчишку. С той поры его стали опять вечерами видеть сидящим на привычном месте, на берегу Клязьмы против Храма. С тяжелыми ситцевыми крылами.
Костер для русского человека всегда был домом. Спасительным и открытым для всех. Домом, смиренно встречавшим охотников и рыболовов, путешественников, гусаров-партизан Дениса Давыдова, бессмертную пехоту Великой Отечественной войны, страдальцев сибирских каторг и советских лагерей, цыганские таборы, русских писателей и поэтов, искавших «пламени» и огня… И бесчисленные поколения русских детей, познававших таинства мира в затихающих к утру шорохах мерцающих угольков.
Той ночью я, как когда-то Тургенев в «Бежином луге», шел на свет костра ликующих моих героев. «Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом…
Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной… Одни огоньки тихонько потрескивали».
Я присел к огню. Ненадолго, чтобы не стеснять ребят. Подумал — ведь деревенский костер всегда знал свои особенные нехитрые яства. И захотелось их вспомнить.
Печеная картошка!.. Лучше всего запекать в костре белую рассыпчатую картошку (желтая немного «мылкая»). Когда дрова почти прогорят, костер немного сдвигается, и в нагоревшую под ним золу с красноватыми пепельными угольками целиком закапываются картофелины средней величины. Лучше одинаковые. Над ними опять раздувается костер, и через полчаса-час, примерно, еда готова. Это легко проверить острой палочкой.
Как же это вкусно! Слегка обуглившаяся, с дивной кислинкой, корочка разламывается, раскрывая ароматную, парящую белую мякоть, нуждающуюся только лишь в щепотке крупной соли. В нашем детстве самой вкусной считалась как раз эта — фиолетово-черная снаружи и темно-коричневая внутри — корочка, которая странно поскрипывала на зубах.
От самого детства и почти до нынешних преклонных лет мы во всех походных рыбацких, охотничьих и просто дружеских кострах пекли в золе картошку. Теперь это простое лакомство забыто. Нам теперь больше знакома стерильная картошка, запеченная в фольге в духовке или на решетке. Вкус у нее, правда, совсем другой. Зато руки пачкать не надо. Но как жаль!..
Вообще, все, что приготовлено на костре в лесу или на берегу реки, имеет свой особенный вкус. И вкус этот от ночного неба, утреннего речного тумана, падающих в котелок пепелинок и комаров передается вещам самым простым. Нет нужды говорить об ухе, приготовленной на костре! Но чай!..
Чай, сваренный на костре, не похож ни на что. На костре он именно варится! В закипевшую воду в котелке, подвешенным над огнем, кладется много заварки. Прямо из бумажной пачки. В советские времена больше всего ценился дефицитный индийский чай с синим слоном на этикетке. Поэтому на уголовном наречии это смачно называлось «замутить индюху». Темно-темно-коричневый чай в котелке кипятился на огне минут пять, потом снимался с огня и закрывался для настоя крышкой. В чай очень хорошо было положить несколько веточек и листьев дикой смородины, малины или ежевики. Невероятно вкусно было пить этот чай из походных эмалированных кружек с кусковым сахаром.
Кстати, в дореволюционной Москве колотый сахар в чашки с чаем никогда не клали. Его ели только вприкуску!..
Ранее была опубликована глава «Воздухоплаватели Коврова» и начало главы «Последний бой села Любец».
Благодарим автора Михаила Кириллова-Угрюмова за возможность публикации.
Фото: виды села Любец из архива GK
